1-2-3-4-5-6-7

И. Б. Кустодиева.
Дорогие воспоминания.

Я помню отца еще молодым, необычайно подвижным, элегантным, веселым, ласковым. Всегда он готов пошалить, поиграть с нами, детьми. Роста он среднего, немного выше мамы. Русые, очень мягкие, негустые волосы, небольшая бородка, усы. Глаза светло-карие, с коричневыми крапинками. Взгляд острый — он очень дальнозоркий. Подчас это мешает ему работать. («Я вижу каждый листок на дереве»,— говорит он.) У него необычайно красивые руки — белые, с длинными пальцами — и очень красивые ногти. Большой палец левой руки немного кривой: в детстве в Астрахани колесом колодца искалечило ему палец.

Когда он стоит за мольбертом, на нем светло-коричневый вельветовый пиджак, а когда лепит — полотняная серая блуза. У него привычка — рисуя акварелью, встряхнуть сначала кисточку, а потом, облизывая губами, придать ей нужную форму. А мама сердится, боится, что краски могут быть ядовитые...

Мама как-то рассказывала, что, когда они познакомились, папа говорил по-астрахански, с упором на а, я: часы, пятно. В усадьбе Высоково Костромской губернии, где они познакомились, писались шутливые стихи, в которых папу поддразнивали за это. Старушки Грек, обожавшие свою воспитанницу, говорили с ужасом: «Боже мой, неужели наша Юленька выйдет замуж за этого художника из провинции? Ведь сколько прекрасных, блестящих партий у нее есть!» Но Юленька пренебрегла этими «партиями». Высоково находилось невдалеке от усадьбы А. Н. Островского Щелыково. Мама рассказывала, что в детстве видела обряд сжигания соломенного чучела масленицы, описанный драматургом в «Снегурочке». В огромном Угольском лесу, недалеко от Кинешмы, во времена ее детства, в восьмидесятых — девяностых годах прошлого века, будто бы водились разбойники, нападавшие на проезжих и грабившие их. Поэтому, когда маму и ее сестру Зою возили в Высоково на каникулы, их всегда сопровождали от Кинешмы двое верховых с ружьями... Теперь от этого леса не осталось и следа.

Неподалеку от Высокова находилась усадьба профессора геологии Б. К. Поленова.

Папа много раз писал и рисовал членов семьи Поленовых, их желтый с зеленой крышей дом. Так, например, широко известен «Портрет семьи Поленовых», изумительный по сходству, глубине образов и живописному мастерству. Написанный в 1905 году, он не получил в России признания. Однако на выставке за границей «Портрет семьи Поленовых», удостоенный золотой медали, был сразу же приобретен для венского Бельведера. Когда картина эта «ушла» за границу с таким почетом, у нас хватились, но было уже поздно. Очень хорош выполненный в 1903 году углем портрет Б. К. Поленова. Его дочь Наталья Борисовна позировала для одной из «Купальщиц».

В 1905 году папа приобрел у Поленова участок в две с половиной десятины земли, где начал строить дачу — «Терем». Весной этого года он жил у Поленовых, следя за постройкой. Соскучился и выписал туда жену с сыном Кирой. Там, в так называемой «Камере» — маленьком домике в саду, где когда-то отец Б. К. Поленова, мировой судья, принимал по делам народ, я и родилась. Есть рисунок отца, запечатлевший меня через четыре часа после появления на свет. Что-то красное, кривое, запеленутое как голубец. В следующем году — тоже в саду Поленовых — он написал большой портрет мамы, держащей меня на руках. Эта картина известна под названием «Сирень». G тех пор до последних дней жизни отца я служила ему моделью.

Большой «Портрет священника и дьякона» написан там же в 1907 году. Изображенный на картине справа отец Павел — дьякон огромного роста, с громоподобным басом и фиолетовым носом — был всегда «подвыпивши». Отец Петр, рыжий, невысокий, елейно говорил тенорком; он служил в церкви села Богородица, куда мы по воскресеньям ездили, так как там были похоронены старушки Грек, воспитавшие мою мать. Жил он бедно, в маленьком доме около церкви, и работал в поле, как крестьянин. После церкви, где всегда было очень жарко, утомительно и скучно стоять, мы обычно пили в его доме чай из огромного медного самовара. У него была целая орава детей всех возрастов, рыжих, говоривших сильно на о — по-костромски, и толстая, вечно беременная жена. Позже мама рассказывала, что две деревни, принадлежащие к его приходу, изобиловали рыжими детьми и что отец Петр был «шалун»...

В 1907 году в «Тереме» написан и мой портрет с собакой Шумкой (находится в Куйбышевском художественном музее). Шумка жил там постоянно, сопровождал папу на охоту. Когда писался этот портрет, Шумку привязывали ремнями к стульям и он, сидя в этой позе, спал. А мне мама до хрипоты читала сказки. (Шумку потом зимой съели волки; мы долго о нем вспоминали и горевали о его печальном конце...) На следующий год отец написал меня на окне своей мастерской в «Тереме» («Японская кукла»).

Кроме Кирилла и меня, у наших родителей был еще сын Игорь — черненький, с огромными синими глазами. Папа писал с него образ Христа для иконы. Игорь сидит у мамы на руках — мама, в виде богоматери, очень похожа, но ее синие, как всегда грустные глаза на иконе еще больше. Висел у нас и портрет Игоря в темно-красном платьице, написанный темперой на картоне и законченный уже после его смерти: одиннадцати месяцев от роду Игорь заболел инфекционным менингитом и умер. С его смертью в черных волосах мамы появилась первая седая прядь.

Помню квартиру нашу около Калинкина моста на Мясной улице, 19 (квартира 29). Дом старый; мы жили в третьем, верхнем этаже. Высота комнат необычайная, квартира холодная. Комнат пять, все они располагались анфиладой. Первая — гостиная с зелеными полосатыми обоями. Чудесная ампирная мебель красного дерева из Высокова была куплена на аукционе, — усадьба после смерти хозяев перешла в собственность казны. Мама очень любила эту старинную мебель, с которой у нее были связаны воспоминания детства и юности. Папа много раз писал и рисовал ее на картинах и эскизах театральных декораций. В этой комнате написан портрет, находящийся теперь в Третьяковской галерее: мама держит меня на руках. За гостиной — мастерская в два окна, столовая, детская и спальня родителей. Параллельно комнатам огромный, широкий коридор, в конце которого кухня с антресолями. По коридору мы с Кириллом носились на роликах, бегали, играли в прятки... Иногда надевал ролики и папа: он вообще любил катанье на роликах и иногда посещал «Скетинг-ринг».

Дом наш всегда был полон собак и кошек. Папа внимательно следил за их «личной жизнью», любил наблюдать за ними, с удивительным мастерством имитировал их повадки, искренне радовался каждому проявлению их «ума». Мне всегда казалось, что в этом он был похож на А. П. Чехова — тот и другой «уважали» животных и изображали их в своих произведениях как равноправных «членов общества». Ведь непременными персонажами кустодиевских «провинций», «весен», «праздников» рядом с любимой березой были всегда непородистые, простенькие собачонки, коты и стая птиц. А сколько раз отец рисовал и писал столь типичную для волжского пейзажа белую с черными пятнами корову! И я хорошо помню его улыбку, когда он рисовал для гравюры «Ярмарка» петухов, куриц и свинью.

Очень весело бывало у нас на елках. Всегда много гостей — дети, родственники. Игрушки у нас были почти все самодельные — родители сами склеивали их из картона, бумаги. С какой любовью, увлекаясь как ребенок, делал папа всевозможные морковки, фрукты, фигурки девочек в лаптях и пареньков в русских костюмах, животных! И была еще кукла — портрет-шарж на Д. С. Стеллецкого. Поразительно похожий, в своем всегдашнем костюме — пиджак, клетчатые брюки, стоячий воротничок и красные торчащие уши. Оказывается, Стеллецкий как-то отморозил уши и явился к нам. Вид у него был жалкий. Уши увеличились почти вдвое и сильно торчали. Папа и изобразил его в виде елочной куклы. О нем родители всегда отзывались с иронией и, мне кажется, недолюбливали. Папа говорил: «Надоел он со своим вечным нытьем и хныканьем».

1-2-3-4-5-6-7