1-2-3-4-5-6-7

В 1926 году папа написал мой последний портрет в синем платье с обнаженным левым плечом. «В новой манере», — сказал он. Портрет очень интересен по освещению. Я его храню. Тогда же он написал мою подругу Е. И. Александрову, лежащую обнаженной на кушетке, скрестив руки над головой. Очень хотел написать рядом меня, одетую, сидя. Но я, ревнуя, что он пишет не меня, отказалась позировать. Эта вещь так и не была закончена... В последний год ему очень хотелось нарисовать мой портрет пастелью. «Непременно пастелью, овальный портрет, обнаженные шея, плечи и руки!» — говорил он, но, к сожалению, этот свой замысел осуществить не успел.

Иногда мама и Михаил Михайлович возили папу в его кресле в кино-театр «Молния», находившийся недалеко от нас, на Большом проспекте. С разрешения директора, его ввозили в боковую дверь до начала сеанса; покупались билеты на боковые места, чтобы впереди было широкое свободное пространство, и кресло ставили сбоку в проходе — так было виднее. Папа с удовольствием смотрел лучшие фильмы тех лет. Видел Чарли Чаплина, Мэри Пикфорд, Дугласа Фербенкса, Конрада Вейта, Эмиля Янингса и других прославленных киноактеров. Такие «походы» на несколько дней подбадривали и радовали его.

Папа несколько раз бывал на спектаклях Большого драматического театра, где в 1926 году оформлял «Блоху». Видел он премьеру «Женитьбы Фигаро», «Заговор императрицы». Особенно понравилось ему оформление спектакля «Фальстаф», выполненное еще совсем молодым Н. П. Акимовым. «Какой талантливый художник, у него большое будущее!» — сказал он про Акимова и не ошибся. Доставлять его в театр было очень сложно. Но зато сколько радости испытывал он, сидя в ложе, рассматривая публику зорким взглядом, подмечая все удачное и неудачное на сцене.

В 1924 году покинули Ленинград Добужинские. Сомов поехал за границу сопровождать нашу выставку и не возвратился. Предложили и Кустодиеву ехать туда, где сулили «золотые горы», рисовали райскую жизнь. «Вас там так ценят, будете хорошо жить, работать, лечиться!» Папа даже побледнел от возмущения: «Я русский, и как бы трудно нам всем сейчас здесь ни было, я никогда не покину свою Родину!» Не помню, кто был этот «предлагавший», но руки ему папа уже больше не подал и долго волновался, вспоминая этот разговор... Последние два года у него почти совсем высохла кисть правой руки, он не мог уже работать без муштабеля. Как-то он показал мне руку: «Смотри, как запали мускулы, совсем высохла...» Сколько невыразимой муки было в этих словах и сколько мужества и терпения! Но и в эти трудные годы он стойко и мужественно переносил лишения — нехватку во всем, холод и, несмотря на болезнь, работал ежедневно, ежечасно, создавая картины для народа, «для всех», как он любил говорить.

Здоровье папы все ухудшалось. Он очень ждал консультации Фёрстера, верил в его помощь. Так как Фёрстер жил в Берлине, стали хлопотать о заграничном паспорте. К сожалению, паспорт был получен через несколько дней после папиной смерти...

1927 год. Последняя весна жизни Б. М. Кустодиева. Уже с февраля — марта он часто сидел задумавшись, как-то съежившись, не работал, молчал. Войдешь к нему, а он точно не замечает, голова поникла. Устал от страданий, нет больше сил.

Как-то мы выбивали и прятали зимние вещи в сундуки. Я вошла в мастерскую и говорю: «Папа, я хочу и твой плед выколотить, в нем много пыли». — «Эх, меня самого уже пора выколотить и в сундук положить!» — с необычной безнадежностью ответил он.

Михаил Михайлович, по профессии инженер-технолог, в начале 1922 года собрал по частям, покупая их на рынке, мотоцикл. Долго возился с ним и, наконец, торжественно выехал, но... доехал только до угла Введенской и Кронверкского. Там мотоцикл взорвался. Вернулся Михаил Михайлович молча, с двумя мальчишками, несшими остатки мотоцикла. Смеху было много. «Мишель попал в аварию!» — трунил тогда папа...

После этого неудачного эксперимента Михаил Михайлович не угомонился. Решив собрать автомобиль, он в 1925 году опять стал ходить на Сытный рынок, копался в старых, ржавых деталях, покупал какие-то шестерни, купил мотор. Из фанеры соорудил кузов, выкрасил его в светло-серый цвет. В прозодежде, с горящей паяльной лампой дядя ходил по квартире... Кузов он монтировал прямо на диване красного дерева. «Миша! Побойся бога!» — робко протестовала мама, любившая нашу старинную мебель. «Вещи для меня, а не я для вещей!» — отвечал он сурово, направляя гудящую лампу на спинку дивана...

Но вот настал торжественный день. Папу несут к автомобилю в специальном кресле-носилках с вынимающимися ручками конструкции того же Михаила Михайловича. Он усаживается на заднем сиденье, мама и дядя — впереди. Тут же такса Пэгги: ее задние лапки у мамы на коленях, передние на борту автомобиля, она громко лает... (Эмблемой на автомобиле служило изображение таксы, сидящей на задних лапах.)

Автомобиль, конечно, был кустарным, теперь показался бы даже смешным, он часто портился, но все же папа ездил за город — это доставляло ему огромное удовольствие. Он набирался впечатлений, приезжал бодрый, веселый. (Есть маленькая гравюра: они все трое едут в этой машине по дороге.)

В начале мая 1927 года родители на этом автомобиле ездили в Детское Село (г. Пушкин) в гости к А. Н. Толстому. День был солнечный, но ветреный. Автомобиль открытый. По-видимому, по дороге папа простудился. 15 мая, в день его именин, приехали к нам его друзья из Большого драматического театра: Монахов с женой, Мичурин, Софронов. Привезли домашних наливок, ликеров. За столом папа был оживлен, много шутил, острил. Но потом пришлось его уложить в постель: начала подниматься температура.

Лечивший его врач Б. А. Картиковский обнаружил воспаление легких. Ставили банки. Температура была не выше 37,8, но есть он не хотел. Пропал аппетит. Иногда его вывозили в мастерскую, так как в спальне дышать ему было трудно. Лежа, он доделывал эскизы костюмов к пьесе «Голуби и гусары» для Малого театра. Вечером, как всегда, читал. 25 мая нарисовал на меня карикатуру.

26 мая я весь день сидела с ним. «Подержи мне руки», — попросил он. Я взяла его руки. Смотрела на ладони, на «линию жизни» и сравнивала ее со своей. Он смотрел куда-то вдаль, каким-то отсутствующим взглядом, несколько раз просил пить — пил морс. Часов в шесть я должна была уйти в театр, смотреть в гастролирующем у нас Камерном театре «Адриенну Лекуврер» с Алисой Коонен. Папа слабым движением руки погладил меня по голове: «Иди, конечно, развлекись. Потом расскажешь. До свидания!.. — и долго, долго смотрел на меня — Иди, моя девочка!»

Поздно вечером возвращалась я домой. Поднялась в четвертый этаж, отперла дверь своим ключом — в передней стоит мама. Тихо плачет. «Мама, ты что плачешь?» — спрашиваю, начиная снимать пальто. Она молчит. «Папа умер», — говорит невестка. Бегу в спальню: «Папа, папа!» Над его головой, на полочке, тикают часы, и лежит на столике-пюпитре раскрытая книга, которую он еще вчера читал, — «Портрет Дориана Грея» О. Уайльда.

...Он лежал в белом гробу, утопая в цветах. Руки сложены на груди, лицо спокойное, добрая улыбка. Я причесала его в последний раз. А потом — толпы народа в квартире. Знакомые и чужие. Ни снимать, ни рисовать его мама не разрешила. Ведь он всегда говорил: «Человека надо помнить живым, а не мертвым».

Воспоминания И. Б. Кустодиевой написаны для настоящего сборника в 1959 году.

1-2-3-4-5-6-7