1-2-3-4-5-6-7

С бесконечной благодарностью вспоминаю я о том, какое чудесное детство дали нам родители. С самых малых лет водили нас по театрам и музеям, учили различать краски, слушать музыку, учили «видеть» красивое в родной природе. На всю жизнь научили любить дивные волжские закаты, берега, деревеньки, березовые рощи, голубые речушки, лентой вьющиеся среди холмов и полей под Кинешмой. С каким вниманием и заботой следили за нашим чтением, отбрасывая все, что могло бы испортить вкус, прививая во всех мелочах любовь к прекрасному. Научили нас чудесной русской речи...

В конце лета 1912 года мы поехали из «Терема» в Астрахань, на пароходе по Волге, Астрахань помню плохо. Были у каких-то двух старушек с очень черными бровями, кажется Шавердовых, из которых одна была крестной матерью папы, у его дальних родственниц Сперанских, тоже старушек, где пили чай с кизиловым вареньем и любовались белым ангорским котом. Были в гостях и у старика Плотникова, за сыном которого была замужем папина кузина (ее портрет в голубом платье на черном фоне сейчас в музее Ярославля). Ездили и на рыбные промыслы; помню огромные неводы, загорелых рыбаков, стоящих в воде, запах соленой рыбы и моря. Смотрели Астраханский собор, где папа мальчиком пел службу; у него был тенор. Его фамилия созвучна со старославянским словом «кустодия», что означает стража. Он рассказывал, что, когда дьякон читал на весь собор: «...И привалили ко гробу господню камень с кустодиею (то есть стражей)», ему казалось, что все смотрят и знают: это про него!

Врачи прописали папе морские купанья. И весной 1913 года наша семья отправилась на берег Средиземного моря, во Францию. Жили мы в Жуан ле Пен, в скромном маленьком пансионе. Там папа написал загорелых дочерна нас с Кириллом — на балконе, на фоне моря под розовыми олеандрами.

По утрам мы сидели на пляже под тентом — четыре колышка, вбитых в песок, а на них натянута полосатая тряпка. Купаемся. Вода так прозрачна, что хорошо видно дно. Папа ныряет с мола, далеко выступающего в море. Наметит морскую звезду, нырнет — и мы уже с восторгом ее рассматриваем... Когда спадал зной, ходили гулять. Здесь бесконечные поля цветов — белые, голубые, желтые, красные полосы цветочных ковров, дивное благоухание. А по краям, у дорог, — черные раскоряки маслиновых деревьев. Папа писал эти поля и фотографировал нас... Под вечер ходили обедать в казино. Большая терраса над морем.

Мгновенно после захода солнца наступала темная южная ночь. «Точно кто-то спустил темную штору», — говорит папа. Луна, на море серебряная дорожка. Папа бросает камешки в воду, и она вся искрится, точно в бриллиантах. Мы идем домой под пиниями, над головами проносятся летучие мыши. Кое-где вдали, между стволов деревьев, видны освещенные кабачки, слышен картавый французский говор, смех. Идем спать в уютные кровати под пологом от москитов.

Смутно помню какую-то ярмарку, праздник — толпы народа, качели, смех. Папа пишет эту ярмарку...

Ездили на поезде в Ниццу, в Канны, в Антибы... В Ницце запомнилось кладбище на горе над морем. Мраморные надгробия, склоненные в скорби женские фигуры, урны. Папа подводит нас к скромной могиле. «Здесь лежит Герцен, наш русский большой человек, писатель», — говорит он.

На обратном пути из Франции на родину мы заезжаем в Италию — были в Генуе, Милане и Венеции. В Генуе жили в гостинице, из которой можно перелезть в окно противоположного дома — так узок был переулок. Внизу висело белье и кричали полуголые грязные ребятишки. Мы ездили на трамвае смотреть развалины палаццо Дориа, катались на лодке в гавани, между огромными, возвышавшимися почти до неба, как мне казалось, пароходами. Был сильный ветер, волнение, лодку начало качать и захлестывать водой. Я, по обыкновению, перетрусила и разревелась. Лодку повернули к берегу. Папа меня успокаивал, а Кирилл упрашивал его не брать больше девчонку в их мужскую компанию. «Ревет, трусиха, и мешает!» — говорил он с презрением про меня.

Ажурные стены Миланского собора унеслись далеко в небо. Тучи голубей. Мы стоим зачарованные. Заходим в собор посмотреть богослужение — необычайное зрелище по красоте и дивной органной музыке... Подъезжаем к Венеции. Поезд шел с очень большой скоростью, узенькие вагончики сильно тряслись, мне стало нехорошо; укачало и папу немного. Выходим с вокзала — и начинается сказка! Вместо мостовых вода — каналы, каналы и гондолы. Мы сходим по ступенькам в лодку, вещи несут толстенькие, черные, сильно жестикулирующие люди, мы едем по узким грязным каналам. Над нами высокие серые стены с узкими окошечками. По мутной воде канала плавают куски булок, сверху из окон льют что-то чуть ли не нам на головы, смеются, кричат. Папа улыбается: «Это — Италия! Здесь все громко говорят, машут руками и поют!»

Первую ночь мы провели в старинном отеле на набережной Большого канала. На следующее утро переселились в маленький отель, недалеко от площади Св. Марка, в узеньком переулочке. Обедали обычно на площади Св. Марка, за столиками прямо на улице; кормили там голубей, садившихся нам на плечи и клевавших прямо из рук. Всей семьей ходили в кинематограф, смеясь над нелепыми комедиями. В соборе св. Марка стоят леса — идет ремонт. Папа демонстративно, с озорным огоньком в глазах, подходит к чаше со святой водой, приседает, зачерпывает воды, мочит лоб, а сам косит глаза на маму — дразнит. Мама была полька по крови, хотя родилась в Петербурге и не знала польского языка, и папа всегда иронизировал над религиозным фанатизмом католиков.

Проезжаем по Германии. Помню, как папа водил нас в Дрездене смотреть «Сикстинскую мадонну» Рафаэля; как я побаивалась восковых кукол Мюнхенского музея...

В Берлине папа показался профессору Оппенгейму — знаменитому немецкому нейрохирургу, сказавшему ему: «У вас никогда никакого костного туберкулеза не было. Снимите корсет. У вас заболевание спинного мозга, видимо, опухоль в нем, нужна операция. Отвезите детей домой и возвращайтесь в Берлин в клинику. Денег я с Вас не возьму, лучше напишите мне за это картину». (Отец, кажется, подарил ему «Деревенский праздник».)

Нас привезли домой и оставили на попечении А. М. и В. А. Кастальских (старшей сестры отца и ее мужа), а родители отправились обратно в Берлин. Делал операцию профессор Оппенгейм. Она продолжалась четыре часа под общим наркозом, разрезали спину от затылка до талии. Само вещество спинного мозга вскрывают! После этой операции боли в руке, мучившие отца, прекратились. Года два он чувствовал себя хорошо...

Весной 1914 года мы, как всегда, поехали в «Терем».

...В избушке при входе во двор, где была конюшня и сеновал, жил круглый год сторож — старик Павел Федосеевич. Жил с ним кот Рыжик и собака. Павел Федосеевич часто позировал папе, который много раз рисовал его и даже лепил.

...Ежедневно к вечеру запрягали Серку в повозку с бочкой, Кирилл садился на козлы (счастливец!), и мы ехали за водой к колодцу. Павел Федосеевич вел Серку под уздцы. Ведрами наполняли бочку до краев, и вся процессия двигалась обратно к дому, где бочка ставилась у крыльца кухни, лошадь выпрягали, а мы начинали скучную поливку клумб в цветнике. Мама очень любила этот цветник, бережно выращивала в нем чудесные цветы, особые сорта желтых роз. На картине «Мой дом» папа изобразил нашу семью, сидящую под березами в этом цветнике (на заднем плане — «Терем», южной своей стороной).

1-2-3-4-5-6-7