1-2-3

Наконец, да будет мне позволено набросать в самых общих чертах портрет самого художника, каким он сохранился в моем представлении.

В калейдоскопе встреч, наполняющих день за днем, всякие мелькают образы: тревожные, жуткие, мрачные, радостные, и чаще всего „никакие", человеческие „промельки", „пустые места". Встречи с Б.М. Кустодиевым оставляли прочный след в памяти и всегда благостное, умиротворяющее впечатление. Пример человека, так стойко переносящего тяжелую болезнь, как бы уменьшал остроту житейских невзгод, делал их менее значительными. Именно благостное, а не жалкое впечатление производил этот прикованный к креслу человек, находивший в труде нескончаемый источник утешения. Его энтузиазм заражал, и казалось, что, в самом деле, искусство способно дать забвение всех тревог и утолить все боли. Для него искусство не было тяжелой ношей, как для Блока („искусство — ноша на плечах"): в искусстве для него сливались воедино труд и отдых. Он больше, чем кто-либо, чувствовал, что „жизнь скована, искусство — свободно", и любил свою „веселую науку".

Свидания с Борисом Михайловичем: просторная, светлая комната, где со стен смотрят знакомые, красочные, жизнерадостные полотна — пышнотелая красавица русская; нежно-зеленый и голубой пейзаж; эскизы „Блохи"; портрет Волошина, похожего на Силена, прикинувшегося апостолом. На шкафу — бюст Добужинского. На мольберте — неоконченный холст. Посреди комнаты за мольбертом или у окна, в кресле на колесах—художник. Внимательный, улыбчивый. Слабый, слегка сиповатый голос, с добродушными, немножко нерешительными интонациями.

Первое и постоянное впечатление — весь он мягкий, округлый, „сырой". В последние годы черты Б.М. приобрели некоторую одутловатость, отечность, какая бывает у людей, живущих взаперти или (он выезжал иногда на прогулку, в театр, в кино, даже за город) ведущих исключительно сидячий образ жизни. Прежде, с бородою, он имел сходство с московским купчиком: есть такой, совсем „купеческий" автопортрет, изображающий художника, в шубе и меховой шапке. Без бороды Б.М. казался моложе и утратил „замоскворецкий" стиль, но борода была ему к лицу.

Во всех беседах, какие приходилось вести с Б.М., никогда не замечал я самолюбования, ни малейшего самомнения. О некоторых вещах своих говорил он с любовью, но без наивного восторга и самодовольства, свойственного некоторым художникам.

Хочется вспомнить каждую мелочь, каждую черту внешности, подробности разговора... Б.М. — в домашней куртке, ноги закутаны в плэд; на маленьком столике-дощечке, прилаженной к креслу, гильзы, табак.

Б.М. набивает папиросу, вставляет ее в мундштук, курит, щурится от дыма; если он не курил, то скрещивал руки на груди или вертел в руках спичечную коробку, карандаш.

Но это были короткие периоды отдыха, на время беседы, обычно же художник был почти непрерывно занят работой.

Приезжая к нему по делам Госиздата или „просто так", я неизменно заставал его за мольбертом или с листом бумаги на столике; раз или два — за клейкой макета для театра.

Наши беседы — о чем? О последних „событиях" в искусстве, о новых книгах, о художниках, о театральных постановках, о фарфоре, о гравюрах...

Величайшей преданностью искусству, всегдашней привязанностью к „святому ремеслу" звучало каждое слово Б.М.

Всегда интересны были его суждения о текущей художественной жизни, его отзывы о современниках, опубликовывать которые было бы преждевременно. Надо сказать, однако, что отзывы Б. М. были неизменно благожелательны, мягки и осторожны, с большой симпатией говорил он о Головине, Бенуа, Добужинском, Волошине.

В день последней встречи с Б.М., весной 1927 г., мы обсуждали вопрос о персональной выставке его картин. Б.М. соглашался на устройство такой выставки, но предлагал отложить ее до осени, мотивируя эту отсрочку тем, что ему хотелось бы подновить и подправить некоторые свои работы. Кроме того, он собирался летом поехать за границу.

„Нужно отдохнуть, очень устали руки от граверной работы", говорил он.

Судьба распорядилась по-своему. Б.М. не суждено было проделать ту работу перед выставкой, которую он намечал. У нас осталось одно утешение, условное, ограниченное, как всеземные „утешения": Кустодиева нет, но творчество его с нами.

>

1-2-3