1-2-3-4-5-6-7-8-9-10

К. Б. Кустодиев.
О моем отце

Вспоминаются прогулки в раннем детстве. Перед обедом отец любил погулять... Шли мы по Екатерингофскому проспекту; осень, загораются фонари на улицах, их зажигают ламповщики, бегающие от фонаря к фонарю. Отец рассказывает, как зажигались они в Астрахани, как интересно было следить за тем, как одно за другим начинали светиться окна в квартирах: «Идешь по городу и за всем этим наблюдаешь...» Смотрю — на пожарной каланче Калинкинской части вывешен шар. Значит, где-то пожар. Я иду, и, как в сказке, что-то чудится таинственное!

Около Мойки шелестят деревья и плещется черная вода. Проходим мимо дома, где живет К. А. Сомов. Папа показывает на дом: «А ты знаешь, кто тут живет? Маленький, кругленький, . с усиками!» И я как-то сразу представляю себе Сомова, но немного сказочного... Идем домой; на углу Мясной и Екатерингофского стоит околоточный — я его немножко боюсь, а папа смеется и говорит: «Смотри, нацепил „селедку", выставил пузо, рожа красная, а никто его не боится, и ты тоже»,— и я храбро иду мимо.

Пообедав, папа начинает рисовать в мой альбом то, что мы видели на прогулке. Я с изумлением смотрю, как из-под карандаша появляется смешной околоточный, потом ламповщик с лесенкой, бегущий приказчик или татарин, торгующий разными вещами («халат-халат»). Позднее, когда папа рисовал и писал свои картины, в моей памяти не раз вставало детство, прошедшее в Питере и на Волге. Многое напоминали мне и акварели «Русские типы», выполненные отцом по памяти и выхваченные им из неприглядного старого быта при царе...

Отец любил, рассказывая, тут же набросать тот или иной образ или пейзаж. Он всегда говорил, что пишет и рисует то, чем полна была его детская жизнь в Астрахани, в этом шумном многонациональном городе, — то, что накоплено впечатлениями юности. «Что бы я стал теперь делать, — говорил он, — когда не хожу с 1917 года? А вот сейчас вспоминаю и рисую! Когда пишу, у меня всегда стоит картина перед глазами, я ее как бы целиком списываю и срисовываю. Мне легко, так как стоит захотеть, и я могу заказать голове картину, и эти картины сменяются, как в кино. Иногда от виденного голова пухнет. Я помню купчих, которые жили за нашим домом в Астрахани, помню, во что была одета та или другая купчиха или купец».

У него была замечательная зрительная память, всегда меня поражавшая: он помнил, каким был фонарь на том или ином перекрестке, мог точно восстановить все вывески над лавками торговых рядов и даже какого-нибудь витиеватого дракона на конце водосточной трубы в Астрахани... Его картины, выполненные по памяти, получались как отпечаток когда-то виденного.

Приходившие в мастерскую люди говорили: «Борис Михайлович, вы изобразили Кострому, мы все здесь узнаем!» Он смеялся: «Нет, это город выдуманный, собранный из разных мест; хорошо, что он похож на Кострому, значит, правда есть!» — и был очень доволен. Почти во всех его картинах нет изображения конкретного города. К примеру, в «Масленице», принадлежащей Русскому музею, довольно точно изображена Введенская церковь в Ленинграде (позднее снесенная) и еще несколько церквей из других мест, а в целом картина разным людям напоминает разные города, даже улицы подчас называют. Отца всегда это веселило.

...Летом 1912 года наша семья из «Терема» поехала в гости к H. II. Плотникову — он жил километрах в двадцати пяти от Астрахани. Там фруктовый сад с различными сортами яблонь, груш, большой виноградник. Одна из прогулок по окрестным местам мне особенно запомнилась. ...Мы едем на обед к какому-то астраханскому миллионеру-рыбопромышленнику. Мы с отцом верхом на лошадях, оседланных по-киргизски, с огромным количеством подушек вместо седла и высоко торчащей длинной лукой. Проезжаем мимо киргизских юрт, около которых копошатся ребятишки; у наскоро сложенных печей женщины готовят обед. Вокруг пасутся огромные двугорбые верблюды. Эта картина настолько захватывает отца, что он тут же решает запечатлеть ее на полотне. Позднее он действительно написал темперой картину: верховой киргиз» из печей вьется дымок, группа женщин, рядом с юртой несколько верблюдов. Вечер. Золено-синее небо, переходящее у горизонта в желтоватое. Картина создавала впечатление тишины, покоя, и. глядя на нее, я как бы ощущал запах дыма. В 1914 году она была отправлена на выставку в Мальме (Швеция).

Въезжаем в усадьбу. Дом большой, двухэтажный; окна с резьбой в псевдорусском стиле, резьба и под кровлей. Встретила нас хозяин — мужчина средних лет, атлетического сложения, с русой бородой, в визитке и крахмальном воротничке — а жара около сорока градусов! Проходим через огромный сад, спускаемся с крутого берега на песчаную отмель. На реке несколько лодок, вдали пароход. Вот рабочие вытянули невод, полный всевозможной рыбы... У отца, как всегда, в руках альбом,— не выдержав, он принимается делать наброски сангиной: вытянутые сети с поплавками, рыбак в шерстяной фуфайке и охотничьих сапогах. На обратном пути, показывая мне наброски, он говорит, что обязательно напишет картину... Но так и не написал, сделал лишь ряд карандашных эскизов.

После осмотра улова все были приглашены к столу. Из сада по широкой лестнице вошли в аванзал. Перед нами две полуциркульные арки, задрапированные бархатом. Четыре столика. На одном в глиняных горшочках черная икра различных сортов, рядом лежат деревянные ложки, на другом — коньяк, русская водка, нежинская настойка в длинных бутылках. На остальных столиках мясные и рыбные закуски. Гости выпивают, закусывают... Собственно обед начался часа в три, в большом зале бледно-розового цвета с золотой отделкой. Масса керосиновых ламп, на стенах бра с горящими свечами. Огромный стол, уставленный множеством блюд. Обед длится долго — часа четыре. Всевозможные супы, бульоны, уху из стерлядей с растегаями и пирожками сменяют мясо, индейки, фазаны, утки. Лакеи в черных фраках обносят гостей и убирают блюда. По мере выпиваемого вина разговор становится все шумней. После обеда, в саду — мороженое и ликеры...

Уже наступила ночь, ярко сверкают звезды на южном небе, светит полная луна. Мы с отцом опять верхом. Он весел, оживлен: виденное натолкнуло его на мысль о картине. Он напишет картину «Свадьба». Он отчетливо представляет ее себе — такие комнаты, освещение, типы, обилие за столом.

В Петербурге, в 1913 году, он делает темперой несколько эскизов этой картины. Там есть и две полуциркульные арки, а за ними накрытый стол, за столом много людей. На первом плане идет лакей с блюдом. Много лет спустя отец, смеясь, вспоминал нашу поездку и жалел, что здоровье не позволяет ему осуществить мечту — написать эту картину. Он ее задумал большой, метра четыре в длину.

Из поездок за границу мне особенно памятна Италия. В 1913 году, проездом из Франции в Венецию, мы на десять дней остановились в Генуе. Как всегда, много ходили - были в музеях, осматривали Палаццо Дориа с чудесным садом на горе, откуда открывается вид на всю Генуэзскую бухту с массой белоснежных пассажирских пароходов. Отец интересовался решительно всем, немножко даже говорил по-итальянски. Ходили на рыбный рынок: большая площадь, уставленная прилавками, корзинами и тележками, полными рыбой; под ногами рыбья чешуя. Каких только рыб здесь не было! Грандиозные камбалы, какие-то цветные рыбы с иглами на головах, а также крабы» креветки, осьминоги и какая-то мелочь, сваленная прямо на землю. В воздухе удушим вый запах рыбы. Масса галдящего народа... Продают вареную в бочке мелочь — ее надо есть горячей. Отец не выдерживает - берет вилку, вонзает во что-то розовое, вытаскивает маленького осьминога, хвалит: «Вкусно, напоминает цыпленка». Но мне не дает, боимся мамы: «Узнает, что накормил тебя змеями, скажет, что хотел отравить». Мне грустно, очень хочется попробовать, привлекает вкусный запах. А отец оглядывается кругом и восторгается: «Смотри, — говорит он, — красиво, как на натюрмортах Снайдерса, но еще в двадцать раз богаче, интереснее по цвету».

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10