1-2

Пятого мая 1927 года день выдался солнечный и ветреный — любимая погода Бориса Михайловича. Солнце приближалось к закату, когда возвращались из Пушкина от Алексея Николаевича Толстого.

Самодельный автомобиль издал звук первобытного животного, затарахтел и встал. (В те дни, когда Михаил Михайлович собирал автомобиль, квартира напоминала ремонтную мастерскую. Юлия Евстафьевна лишь тихо ахала, глядя на приставленные к синим обоям колеса, на паяльную лампу, стоявшую на диване из красного дерева. Но все мирились с этим — ведь благодаря автомобилю Борис Михайлович получал возможность ездить.)

Решили сделать привал. Кустодиева вынесли с креслом.

— Я как Карл XII после Полтавской битвы, — пошутил он.
— Скорее как Петр I, ты выигрываешь все битвы, — заметил брат.

Михаил Михайлович и Кира поставили кресло под елкой, а сами пошли осмотреть машину. Юлия Евстафьевна присела на пенек. Мельком, но внимательно взглянула на мужа. Устал, захандрил?.. Или просто, прищурив глаза, оглядывается вокруг? Дремлет? Она всякое свое действие ставила в зависимость от мужа. И сиделка, и врач, и поверенная в делах; служила натурой, была первым зрителем и первым критиком. Вся ее жизнь давно уже превратилась в служение ему. Как-то в Госиздате встретился Маршак и долго рассыпался перед ней в комплиментах: мол, какая самоотверженная женщина, Воинову бы надо о ней тоже написать монографию; чем она хуже жен декабристов?..

Юлия Евстафьевна улыбнулась. Шутки шутками, но она постоянно в напряжении, вот и сейчас, стараясь, чтобы он не заметил, она поглядывает: не холодно ли ему, под рукой ли все необходимое?

Сквозь смеженные ресницы Кустодиев смотрел на освещенный заходящими лучами солнца лес.

Тяжелые темные ели стояли вперемежку с березками. Крохотные листики запутались в паутине еловых веток. Внизу голые старые ивы — как сказочные персонажи или скульптуры модернистов. А рядом маленькая рябинка, дивное дерево! Сейчас она еще даже не распустилась. Зато какие грозди у нее осенью или зимой! На фоне белого снега они еще ярче. Как одинокая немолодая женщина. Или как художник в конце пути, когда понял наконец кое-что в искусстве, а между тем подкрадывается холодное время жизни — болезни и старость…

Что за чудо живопись! И какое это славное занятие — быть живописцем! Три, пять художников возьмут один и тот же кусок жизни и сделают из него совершенно разные картины. Существует для этого всего два инструмента — рука и глаз, но покоятся они на сложнейшей смеси наблюдений ума и сердца, прошлого и будущего, философии и мечты. Почему-то вспомнилась вдруг дорога в Судиславль. Он шел по ней в свой первый приезд в Кинешму. Был тогда строен и прям, походку имел легкую, быструю, и мороз, чуть ли не сорокаградусный, не пугал его. Солнцем залиты дали, на желтоватом небе фиолетовое, розовое, сиреневое… И березы невыразимо высокие, как застывшие фонтаны из снега… Кустодиев чуть не застонал.

Он закрыл веки и увидел в воображении белые пушистые снега… Сколько снегу навалило в России! Из-под белых шапок выглядывают голубые купола, красно-кирпичные дома, черные стволы улиц… Снег розовый, голубой, фиолетовый, синий, только не белый. Как он бился над этим снегом в своей «Масленице», в «Шаляпине», в «Балаганах»…

А голубые тени на снегу — как голубые жилки на теле человека…

Юлия Евстафьевна тихо окликнула:

— Боря!

Он слышал, но не ответил, не в силах согнать с себя задумчивое оцепенение.

— Э, подуло сильно. Торопиться надо, — громко сказал Михаил Михайлович, оторвавшись от машины.

Юлия Евстафьевна подняла мужу воротник, поправила шарф. Он рассеянно взглянул на жену. Михаил донес его до машины…

Дома сразу уложили в постель. Юлия Евстафьевна приготовила чай с малиной. И все же утром у него поднялась температура.

"Вялая" температура держалась несколько дней. Слабость не проходила. Было подозрение, что это воспаление легких.

— Не воспаление легких, а легкое воспаление, — пошутил Борис Михайлович. И добавил: — Скоро 15 мая. Не вздумайте не заметить этого дня!

Через несколько дней должны быть именины Бориса Михайловича. В этот день он был улыбчив, даже весел, сидел в новом пиджаке, в белой рубашке с бабочкой. Выдумывал, как раньше, игры. Изображал из себя оракула, закрыв голову черным платком, говорил предсказания.

А потом, взяв карандаш, принялся за любимое занятие — рисовать, перебирать старые рисунки, рассказывать…

Вот автопортрет в манере кубистов — из углов, треугольников, квадратных плоскостей. Чем не Пикассо?

Вот автомобиль с таксой Пэгги, мчащийся по дороге — кошки, собаки, куры бросаются в сторону…

Гравюра на русскую тему: парень с гармошкой и девушка. Вокруг рисунка хорошо читалась частушка:

Под милашкину гармошку,
И-хо-хо да и-ха-ха,
Заведу я ихохошку.
Чем я, девочка, плоха?

А потом заговорил о кукольном театре. Месяца два назад у него были молодые артисты-кукольники. Очень смущались оттого, что не имели ни времени, ни денег, и просили Кустодиева помочь оформить спектакль "Золотой петушок". Как его это тогда увлекло! Ведь кукольным театром он никогда не занимался.

1-2