1-2

Когда в 1913 году мне пришлось стать во главе Третьяковской галереи и надо было подумать о том, чтобы пополнить собрание картинами художников группы «Мир искусства», в то время очень слабо представленной, я предложил Кустодиеву от имени галереи заказ — написать групповой портрет художников «Мира искусства». Дело шло не о «Мире искусства», основанном Дягилевым и с 1904 года преобразованном в «Союз русских художников», а о новом обществе, учрежденном художниками, отколовшимися в 1910 году от «Союза». Общество приняло старую дягилевскую фирму. Одним из учредителей его и активнейшим членом был Кустодиев.

Он сделал эскиз картины, изображающей собрание членов общества на квартире Добужинского, в одной из его стильных комнат¹. Для каждого из художников, размещенных им вокруг длинного стола, он нашел тонкую характеристику, индивидуальный текст, свой наклон головы. Главный говорун и балагур, вечный остряк и слагатель шуточных виршей — Билибин встал, чтобы, улыбаясь, подмигивая и заикаясь, произнести очередную комическую тираду. Одни рассеянно слушают, другие рисуют, третьи просматривают журналы. Картина была задумана одновременно декоративно и реально, монументально и жизненно.

Кустодиев с увлечением принялся писать с натуры портреты отдельных персонажей будущей картины, при вечернем освещении, на ярком зеленом фоне обоев. Картина должна была быть что-то около трех с половиной аршин вышиной и более пяти шириной, фигуры в натуру. Но тут над художником стряслась беда.

Уже два года до того, предполагая у него наличие туберкулеза позвоночника, врачи отправили его в Давос². Пробыв там довольно долго и не видя никаких признаков улучшения, Кустодиев но совету тамошних врачей поехал в Берлин к какому-то крупному клиницисту, имени которого я, к сожалению, не помню³. Последний нашел, что туберкулеза у него нет, но зато есть — если не ошибаюсь — церебральный менингит позвоночника. Он сделал ему операцию, после которой художник буквально ожил. Хирург, однако, предупредил его, что рецидив почти неизбежен и ему придется еще один раз приехать для повторной операции, после которой он окончательно поправится.

И вот грянула война. Кустодиеву стало хуже, а о поездке в Германию и думать не приходилось. Помню, в самый разгар ликований, вызванных галицийскнмн победами 1914 года, я навестил его, чтобы справиться о судьбе картины. Он рассматривал только что принесенный иллюстрированный журнал и, показывая снимок с какой-то патриотической демонстрации, произнес, глядя на меня своими лучистыми, ясными, слегка насмешливыми глазами: «Вот они ликуют, ну а мне-то как? Тоже радоваться войне, отрезавшей меня от единственного человека в мире, могущего меня спасти?»

В это время он уже не мог ходить и не слезал с кресла, которое передвигал при помощи рук. Позднее он его усовершенствовал, приспособив к работе над большими холстами; сидение поднималось и опускалось на нужную высоту, и он мог перемещаться к любой точке картины⁴.

Однако болезнь не только не сокрушила его энергии, не только не подкосила его сил, а, напротив того, казалось, удвоила их. Никогда раньше он не мечтал о таких гигантских размерах полотен, как именно теперь, когда перед ним встала перспектива просидеть в роковом кресле до гробовой доски. Ему хотелось расписать фресками целые версты стенных пространств, он нехотя занимался «мелочью», небольшими графическими работами. Только в последнее время он сделал исключение для деревянной гравюры⁵, трактованной им чрезвычайно свободно, широко и совершенно своеобразно. Гравирование доставляло ему настоящее удовлетворение.

Но главные помыслы его были направлены в сторону монументальной живописи: он все ожидал больших увлекательных заказов. Зная, что у меня сохранился еще от довоенных времен запас хороших выдержанных французских холстов трехаршинной ширины, он просил меня в последнем письме поделиться с ним этими холстами.

Месяца три тому назад я был у него и видел его цветущим, румяным, как всегда жизнерадостным, с знакомой обаятельной, приветливой улыбкой на губах. При виде этой невероятной, прямо фантастической жизненной потенции становилось стыдно за недостойные минуты недовольства судьбой, сетований и прямого нытья у нас — здоровяков и крепышей.

В последние месяцы он снова был поглощен большим замыслом — картиной-триптихом, заказанной ему комиссией А. В. Луначарского по покупкам и заказам художественных произведений в ознаменование десятилетия Октябрьской революции. Кустодиев предложил свою тему — «Труд и отдых» — и уже успел прислать акварельный эскиз картины.

С этим заказом для него связана была возможность поездки в Берлин к преемнику и ученику покойного уже клинициста, спасшего ему некогда жизнь. На него он возлагал теперь все надежды, но случайная болезнь — грипп с соответствующими осложнениями — внезапно скосила эту жизнь, с которой не мог справиться зловещий пятнадцатилетний недуг.

Воспоминания И. Э. Грабаря написаны 2 июня 1927 года для журнала «Красная Нива», где опубликованы 19 июня 1927 года под названием «Борис Михайлович Кустодиев. Из воспоминаний».

¹ «Групповой портрет художников „Мира искусства"». Эскиз (масло, 1916, ГРМ). Заметим, что первый эскиз «Группового портрета» исполнен художником не в 1913 году, когда, по словам мемуариста, портрет был заказан для Третьяковской галереи, а в 1910 году. В 1910 году написаны также этюды к нему — портреты А. Н. Бенуа, А. П. Остроумовой-Лебедевой, Л. С. Бакста и В. Н. Аргутинского-Долгорукова.
² Неточность: Кустодиев лечился в Лейзене (Швейцария).
³ Речь идет о профессоре Оппенгейме.
⁴ Автор допускает неточность: кресло Кустодиева не имело приспособлений для вертикального перемещения.
⁵ Кустодиев занимался преимущественно гравюрой на линолеуме.

1-2