|
Воспоминания о художнике
1-2
Г. А. Кук. Кустодиев, каким мы его знали
Время суровое: 1920-й год. В Петрограде холод и голод. Город опустел и затих. Мы с А. Б. Шимановским, моим приятелем, живо интересующимся искусством, направляемся на Петроградскую сторону, к своему любимому художнику. И вот — впервые — мы оказываемся в его мастерской.
Два больших окна глядят на площадь неправильной формы, на краю которой стоит церковь Введения. Церковь не представляет собой художественной ценности, но как напоминает она многие церкви русской провинции — и своей характерной архитектурой и островерхой колокольней! Площадь пустынна. Выпавший снег лежит чистой белой пеленой, висит на ветвях немногих деревьев, уцелевших за чугунной оградой. Пожалуй, весь этот пейзаж удивительно близок многим картинам Кустодиева о русской провинции! По-видимому, художник совсем не тяготится тем, что вынужден каждый день видеть из своих окон.
Борис Михайлович сидит в кресле спиной к окнам. Мне кажется, что его лицо удивительно гармонирует с его искусством. Полное, очень русское, простое лицо. Светлые волосы, светлые глаза, все такое Кустодиевское, без всякой натянутости, без фальши. Он выглядит очень естественным человеком, самым настоящим, «ненарочным». Недаром его любил и так хорошо написал о нем Шаляпин, сам выходец с Волги, как и Кустодиев... За пазухой у него маленькие теплые комочки — котята. Рядом — диван с обивкой крупного узора. Здесь расположились мы — гости художника, а с нами его милая, заботливая жена - Юлия Евстафьевна. Тут же свернулась и спит черная такса Пегги.
Лицо Юлии Евстафьевны серьезно. Она не жалуется, хотя глубоко озабочена: нужно, чтоб в мастерской было тепло. Работать я холодной мастерской Борис Михайлович не может; теплой тужурки недостаточно, зябнут руки. А это нелегкая задача. В мастерской стоит круглая печурка из кровельного железа. От нее к дымоходу отходит длинная черная труба. Печурка нагревает мастерскую быстро, но тепло держится недолго -пока в ней огонь...
Невзирая на болезнь Бориса Михайловича, в мастерской нет и намека на мрачное настроение. Неизменный оптимизм художника, живое отношение ко всему окружающему, неисчерпаемое уменье видеть и воспроизводить только яркое, ясное и красивое — все это ограждает его от сумрака, подавленности и скуки.
...В 1923 году издательство «Аквилон» выпустило небольшую книжку «Русъ (Русские типы)», в которой были помещены очень хорошие репродукции 23 акварелей Кустодиева. На ее обложке изображен поднос, в центре которого парень с балалайкой я девушка. Этот рисунок имеет своеобразную историю.
Как-то я купил на аукционе большой жестяной поднос, крытый черным лаком и расписанный яркими цветами. Такие подносы делались на Урале и Кустодиеву были хорошо известны. Как и пузатые чайники с пестрыми цветами, они были в ходу в трактирах и в быту нашей провинции. Как же обрадовался Борис Михайлович, живо воспринимавший все колоритное и жизнерадостное, что было в русском народном быту, когда увидел этот поднос! Он был обрадован, как при встрече со старым добрым знакомым. Поднос этот был малой частицей его Руси, цветистой и особенной Руси, какой ее знал и любил художник.
Так мой поднос попал на обложку «Руси». Но вместо цветов, украшавших его середину, здесь изображены девушка и парень с балалайкой, сидящие на лужайке (цветы написаны по краям подноса). Разве мог Кустодиев удержаться, не внести что-то свое, живое, веселое?
Этот старинный поднос хранится у меня и поныне.
Кустодиев всегда изумлял меня своей художественной зоркостью. Он не упускал ничего красочного, веселого и затейливого. Огромность запасов его впечатлений поражала, как не могла не поражать и свобода, с которой он черпал из этого запаса. В годы, когда мы встречались, он, долго и тягостно оторванный от внешнего мира, сочинял и рассказывал свои картины по памяти. Он цеплялся за каждую возможность сделать этюд для своих рассказов в красках, и друзья, несмотря на все сложности, пытались устроить для него «выезды в провинцию». Таких выездов было немного, да и удачны они были не всегда, но поездка в 1921 году в Старую Руссу вышла хорошей. Бориса Михайлович вернулся довольным, снова полный неуемного творческого задора.
Видно, я удачно угадал, что ему будет созвучно теперь, после возвращения. Я предложил ему рассказать в четырех картинах «о временах года». Я сказал также, что очень хотел бы приобрести эти картины.
Кустодиев промолчал. Но когда, после некоторого перерыва, я вновь посетил его, то был очарован. На мольберте стояла сильно подвинутая картина «Весна». Вся правая ее сторона была закончена. От картины веяло весенней веселой шумихой. На крыше дома маляр размашисто красил кровельное железо; на фоне свежего весеннего неба он казался полным интереса к своему делу. Внизу, около самого дома, стоял шарманщик; от привычной тяжелой ноши он слегка сгорбился. Перед большой лужей трусили две девочки, а гимназист, храбро перешедший через лужу по зыбкой доске, приглашал их следовать его примеру. Высоко на тополе, едва начавшем одеваться в свежую зелень, сидела птица... Я весьма легкомысленно приветствовал ее как скворца. Кустодиев укоризненно, даже с досадой посмотрел на меня: «Не скворец, а ворона» Как я по размерам птицы не вижу этого? И вообще, скворец садится пониже, поближе к людям, а ворона недоверчива, она громоздится как можно выше и гнезда вьет высоко. — Для Кустодиева каждая мелочь в картине была жива, занятна и мила. Мне оставалось признать, что ворону я проворонил.
1-2 |